Os dois velhos chamavam-se Atanásio Ivanovitch e Pulquéria Ivanovna Tovstogoub. Se eu fosse pintor e quisesse representar Filemon e Baucis não escolheria outros modelos. Atanásio Ivanovitch poderia ter os seus sessenta anos e Pulquéria Ivanovna os seus cinquenta e cinco. De estatura elevada e sempre coberto com uma pele de carneiro, como qualquer vendedor ambulante, Atanásio Ivanovitch gostava de estar sentado curvado e tinha um sorriso quase permanente nos lábios, quer quando contava uma história, quer quando se limitava a escutá-la. Pulquéria Ivanovna era pouco risonha, mas os seus olhos e toda a sua figura irradiavam tanta bondade e adivinhava-se-lhe um desejo tão intenso de vos oferecer tudo o que tinha de melhor, que estou certo que um sorriso poria uma nota de insipidez naquela bela fisionomia. As rugas superficiais do seu rosto estavam dispostas com tal graciosidade que um pintor facilmente saberia tirar proveito delas. Eram nela o reflexo daquela vida calma e serena que faziam as pessoas de velha cepa, simples no meio da sua riqueza, e que estiveram sempre em perfeito contraste com aqueles pequenos russos de baixa origem, que se lançam como um bando de abutres sobre os empregos públicos, que se dedicam zelosamente a extorquir até o último centavo dos seus compatriotas, que inundam Sampetersburgo de mercadoria, que acabam por aferrolhar enorme fortuna e, em sinal de triunfo, acrescentam o v russo ao o final do nome. Não, os meus dois bons amigos não se assemelhavam em nada a esses odiosos e desprezíveis pretensiosos, aliás como a eles também se não assemelha nenhum membro das nossas famílias verdadeiramente antigas.
Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха, по выражению окружных мужиков, были те старики, о которых я начал рассказывать. Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их. Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят пять. Афанасий Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем тулупчике, покрытом камлотом (шерстяная ткань), сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал или просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько сурьезна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах ее было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица. Легкие морщины на их лицах были расположены с такою приятностью, что художник, верно бы, украл их. По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ. Нет, они не были похожи на эти презренные и жалкие творения, так же как и все малороссийские старинные и коренные фамилии.